Мы и публика

...Знаки внимания, почета, проявление любопытства, связанные с известностью, оставляли меня равнодушной. Реакция же на танец — никогда. Я всегда стремилась к успеху.

В первые годы наших выступлений его мерилом были для меня судейские оценки, мнения специалистов. Но затем я поняла, что мой успех — это и успех у публики, хорошо, когда он совпадает со спортивным, но складывается он иначе и существует отдельно, по-своему определяя и обозначая спортивную жизнь. Когда в 72-м году в гигантском олимпийском дворце в Гренобле откуда-то сверху стали кричать: «Кумпарситу»! «Кумпарситу»! — я была очень удивлена. Откуда им было знать про нашу «Кумпарситу»? Ведь для этого надо следить за фигурным катанием, ходить на соревнования. А в Канаде во время показательных выступлений весь зал встал, когда мы исполнили «Сюрприз» — свою интерпретацию одного из популярных у них тогда номеров Луиса Армстронга.

Успех у публики окрыляет не меньше судейского, ведь публика тоже своеобразный судья. Контакт с публикой, о котором мечтает и без которого не может существовать артист, и для нас был крайне важен. Я научилась со временем дифференцировать публику, научилась по реакции зала понимать, перед кем я сегодня выступаю. Я люблю публику строгую, такую, которая реагирует на все мелочи, нюансы, на интересные позы, жесты. В разных городах, в разных странах — разная публика. Так и должно быть, потому что везде свои культурные традиции, свой национальный темперамент. Очень забавная реакция была поначалу на «Кумпарситу» в некоторых западных странах. Номер принимали хорошо, но в тех эпизодах танца, на тех движениях, которые у нас встречали аплодисментами, там раздавался дружный смех. Мы недоумевали по этому поводу, пока не нашлось объяснения. Тамошняя публика сравнивала «Кумпарситу» с танго на паркете. Бальные танцы хорошо известны в странах Западной Европы. Очень часто поклонники фигурного катания проявляют большой интерес и к бальному танцу. Одни и те же клубы, как правило, культивируют и фигурное катание и бальные танцы. И вот когда мы показали свою «Кумпарситу», ее приняли за талантливую пародию на паркетное танго. В то время как в наших залах публика, наоборот, поверила нам, поверила танцу, увидела его таким, каким он и был задуман.

Вообще у публики за рубежом, я это чувствовала и по выступлениям других спортсменов, больше ощущается желание развлечься, отдохнуть, повеселиться. У нас к фигурному катанию относятся серьезнее — в любом танце ищут прежде всего смысл, а не забаву. Меня это радует. Но что бы там ни было, артист-спортсмен не имеет права идти за публикой. Это очень сложный вопрос, иногда имеющий решающее значение для судьбы фигуриста. Очень каверзный вопрос и очень противоречивый. Как это можно в одно и то же время искать контакта с публикой и быть независимым от нее?

Ни тогда, когда сама каталась, ни теперь, когда ставлю танцы ученикам, я не делаю ничего, рассчитанного на потребу публики. Иногда такое отношение отрицательно сказывалось на спортивных результатах. Но это неудачи относительные. Не только потому, что сиюминутный успех я приношу в жертву вещам куда более важным с точки зрения будущего. Но и потому, что «вкус публики», «успех у публики» — понятия достаточно неопределенные. Фигурное катание — вид спорта отнюдь не камерный. Далеко не всегда истинные ценители задают тон общественному мнению. В большинстве случаев зал не может устоять перед громкими именами. Катается чемпион — все рукоплещут. Не в форме спортсмены, скучный танец, плохо поставленный, неинтересный — ну и что?— «бис! браво!». Это особенно характерно для спортивных танцев. Неудача одиночника, парника очевидна — сорвет прыжки, упадет. У нас все может сойти гладко, хотя это «гладко» — только на первый, неискушенный взгляд. Публика легко обманывается. Иногда па скромных соревнованиях, где-нибудь на периферии реакция зала точнее, тоньше, чем на каком-нибудь гала-концерте в столице, куда билета не достать, куда идут порой от нечего делать или потому, что это модно, или для того, чтобы себя показать... Тебя не поймут, потому что этих людей волнует не искусство, а «светское действо». В то же время тебя вполне может оценить человек, пусть непрофессионал, но сохранивший способность смотреть и слушать непредубежденно. Главное — делать свое дело, делать так, чтобы результат его тебя радовал, и тогда обязательно будут и те, кто по достоинству оценит твой труд.

Мне 15 лет. Парк «Сокольники». Я тренируюсь у Кудрявцева.

Как-то раз я получила неожиданный комплимент. Это было в Днепропетровске, в дни чемпионата СССР 85-го года. По дороге во Дворец спорта я разговорилась с шофером такси. Он не знал, кто я, он со мной разговаривал, как со зрителем. Ему понравился танец моих учеников. Он их выделил, их костюмы, их музыку, которую никогда прежде не слышал. Это был Гершвин — классик XX века. Его музыку редко берут фигуристы. Вообще у нас редко используются классические произведения, не «апробированные», не ставшие популярными, но и такие звучат больше в «спасительной» современной обработке. Впечатления этого простого парня были для меня очень важны. Такой неожиданный контакт со зрителем — пассажир — таксист — для меня редкость. Обычно я выступаю в роли заранее определенной, роли известной фигуристки. Постепенно вырабатывался некий стереотип общественного поведения, продиктованный не положением, как некоторые думают (которое ты себе завоевала на свою голову, потому что, если ты человек известный, за тобой уже наблюдают: как ты сидишь, как ты чихаешь, как ты пользуешься ножом и вилкой). Нет, это исходит от другого. В отношениях с публикой присутствует принцип обратной связи. Публика воспринимает тебя, допустим, как известную персону, и, улавливая это, ты и становишься на людях такой, какой тебя хотят видеть, то есть «играешь роль» известной фигуристки Пахомовой. Это не ново, это есть и в самых обычных человеческих отношениях, мы ведь часто играем роль, если знаем, что на нас смотрят: играем жену, играем тренера, играем инстинктивно — ты такая, какой тебя воспринимают.

Однажды я встретилась случайно со своим кумиром и не узнала его. Мы с Сашей выступали в клубе одного завода. Сидим в фойе, ждем, когда позовут. Входит женщина, садится недалеко от нас. Я ее прекрасно вижу, но о том, кто она, вовсе и не догадываюсь, да и не думаю — женщина как женщина. Но когда к ней подошли, заговорили с ней, я моментально ее узнала, хотя не слышала, не прислушивалась к разговору. Я ее узнала, потому что она сразу стала узнаваема, как только с ней заговорили. Это была Любовь Орлова. Она стала Любовью Орловой. Вот о каком перевоплощении я говорю.

Во время крупных турниров за рубежом часто приходилось вступать в контакт особого свойства. К нам подходили познакомиться, поговорить не потому, что мы Пахомова и Горшков, а потому, что мы русские. У меня такие сценки («русские приехали») вызывали всегда чувство веселого любопытства. Это чаще всего происходило в Америке. Американцы, по-моему, люди без комплексов. Они подходят и говорят: «Привет! Я Джон. Это жена моя, Мэри. Я работаю там-то, зарабатываю столько-то. У нас свой дом, стоит столько-то. А вот мои дети. Мы никогда не видели русских. Приходите к нам в гости. У нас будет стол. Друзья соберутся. Посидим, пообщаемся». Это такая форма кратковременного, скоротечного знакомства. Они удовлетворяют свой искренний интерес к незнакомой стране. Обычные вопросы: «Как живете?», «На что живете?», «На какие средства куплены костюмы?». Я отвечала: «Я студентка. Костюмы нам сшила моя мама».— «О! Мама! Вам повезло. А у нас шить очень дорого. Мы покупаем в магазине». Очень, очень много было людей, которые просто подходили, улыбались, дарили сувениры, значки, конфеты, плошки-ложки. Подходят и говорят: «Как приятно на вас смотреть! Вы такие молодые и красивые. Ведь если б диктор не объявлял имена, мы бы никогда не догадались, кто русские, кто американцы. Спасибо вам! Вы ведь на льду как рыбы в воде. Фигурное катание — это так замечательно! Мы приехали издалека, получили огромное удовольствие». Это была распространенная реакция, сиюминутный отклик. Люди действительно были взволнованы. Они находились под непосредственным впечатлением от праздничной атмосферы, сопутствующей чемпионатам мира. Ведь это, по существу, концерт звезд. Когда такие мастера, как, допустим, Крэнстон, Казинс, Овчинников, Линн, Моисеева и Миненков, выступают вместе — это событие, по моему убеждению, выходящее за рамки спортивного зрелища. Тогда для публики не так уж важно, кто выиграл, кто проиграл, кто какую страну представляет. Мы испытали это счастье — выступать вместе с виртуозами, поэтами фигурного катания. В такие вечера восторг и благодарность публики были адресованы всем нам вместе.

Учитывая ту популярность, которую благодаря телевидению приобрело фигурное катание, мы с Сашей свои обязанности чемпионов понимали широко. Многочисленные встречи, выступления перед зрителями, новогодний «Огонек» в телестудии — все это было относительно просто: ну, «отмобилизоваться» на вечер, побыть знаменитостью среди других знаменитостей. Но в жизни не раз возникали ситуации неожиданные, которые требовали от нас не меньшей, а может, и большей готовности соответствовать роли. Я расскажу о случае характерном. Это был 75-й год, очень для нас трудный, драматичный. Саша перенес опасную операцию и, еще не совсем оправившись, принял участие в турне по Америке после чемпионата мира. Турне очень тяжело далось. Я к тому же подбила его на тренировке. Мы упали на лед, и он, чтобы я не разбилась, удерживал меня двумя руками, а сам проехал лицом по льду чуть не половину площадки. Всю кожу содрал, а вечером выступать. По свежей ссадине я его гримировала. Еще хорошо, что с собой было мумие. Намучился он, настонался, но, слава богу, затянулось, зажило, без болячек обошлось... Приезжаем мы, наконец, домой еле живые. Нам говорят: «Собирайтесь в турне по Сибири». (У нас всегда в конце сезона бывали большие турне по городам Сибири.) Прилетели мы в Кемерово. Открытый каток. Снег валит. Люди под зонтиками стоят. Раздевалка — такая теплушечка крохотная, обогреватели, самовар, раскладушки и шерстяные одеяла, в которые мы кутались. Мороз лютый. Лица у всех синие. Выступали кто в чем, в варежках, в свитерах, в платках мохеровых, намотанных на уши. Мы с Сашей такого себе позволить не могли. Лак на волосы, зализать, закрепить, декольте и... вперед. Четыре биса. Да еще после никак не могли прорваться в свою теплушку: автографы раздавали. Публика бурно радовалась. Пришли посмотреть на нас живьем, а то ведь все впечатления от фигурного катания только по телевизору. Разве мы не обязаны были выступить так и такими, какими они привыкли нас видеть на экранах? Вот это и значило — «соответствовать роли». Иногда это было приятно. А иногда я с трудом мирилась с этим.

Мне кажется, эта фотография должна позабавить даже и тех, кто помнит наши выступления с Рыжкиным. Запечатлена наивность тех танцев.

Когда мы катались, вокруг нас всегда была небольшая группа чрезмерно преданных поклонников. И сейчас около меня есть такие люди. Они живут не своею жизнью, а нашей с Сашей, теперь даже — жизнью моих учеников. Они могут преподнести цветы, достать, допустим, гранатовый сок для Наташи Анненко. Я принимаю их не за эти услуги и не потому, что боюсь их обидеть, от этих услуг отказавшись. Я не боюсь обидеть. Я боюсь лишить их радости, потому что для них жизненная потребность — быть рядом со своими кумирами, помогать им, опекать их. Это явление характерно для артистического мира. Фигурное катание занимает скромное место в области зрелищ, но, судя по письмам, которые мы получали, находится немало людей, принимающих близко к сердцу все происходящее в этом нашем маленьком мире. Появление новой пары, смена партнера, травмы, болезни спортсменов становятся событием в жизни этих болельщиков. Они пишут, волнуются, спрашивают. Мы относились к письмам так же, как к знакомствам — очень дифференцированно. Мы не говорили: «Получили письма». Мы говорили: «Получили письмо». Всегда чувствуется, кто пишет. Есть вообще «писатели». Они сядут и напишут в один присест в «Работницу», на радио и заодно Пахомовой с Горшковым. Но бывали письма очень личные. Нам как-то написали молодожены, что, посмотрев однажды наше выступление во Дворце спорта, они решились сказать друг другу то, о чем бы еще долго молчали, и это определило их судьбу. Писал один шахтер, как он после вечерней смены спешил домой, чтоб успеть к передаче, чтобы посмотреть нас, но тут буран, заносы, только добрался, а мы как раз и выступаем. Такие письма помнишь.

Меня всегда смущала церемония раздачи автографов —-слишком явно вылезали наружу эти отношения «звезды и поклонников». Бывало, после выступления, после душа выбегаешь разгоряченная, мокрая, а на улице минус 30 градусов. Добежать до автобуса десять метров, но куда там! Густая толпа любителей автографов. Что делать? Обратно бежать? Умолять пропустить? «Пожалейте, простужусь, заболею, на чемпионат мира не попаду!» С трудом протискиваешься, черкаешь что-то на ходу. Что о тебе подумают, трудно сказать, может быть, и нехорошо. Но вот Ондрей Непела не спешил выходить из раздевалки. Причешется, приведет себя в порядок очень тщательно. Специально тепло оденется. Потом выходит к автобусу и... «работает». Автобус стоит, ждет, мы все наблюдаем из окон за этой сценой. А он стоит и подписывает, уже всем подпишет, а все медлит: вдруг кто-нибудь еще подойдет. Ему это очень нравилось.

Непела сейчас в США, работает в балете на льду. В течение двух лет в той же группе выступала Жужи Алмаши. Я ее встретила на одном из чемпионатов, куда она приехала как журналистка. Я ее спрашиваю: «Ты же в балете была?» — «Ой, нет, я не выдержала! Мне поставили условия: нужно похудеть на столько-то, нанять хореографа за свой счет, чтобы он научил меня красивым жестам, поклонам, как выйти, как уйти, как держать руки, как держать голову. Чтоб похудеть, пришлось сесть на голодную диету. Сил выступать нету — пришлось принимать допинги, чуть не заболела от этого. Ужасная жизнь! Утром перелет. Потом пресса. После прессы выступление. После выступления прием. Ночью перелет. Утром пресса. Вечером выступление. Все время в форме, все время в макияже. Если ты нехорошо выглядишь, тебе делают замечание. Два замечания — уже денежный штраф. Устала, не могу!» Я говорю: «А как же Андрюша?» Она отвечает: «А ему это нравится!» Ну, что ж, может быть... Марис Лиепа как-то сказал мне: «Иногда это утомительно — все эти встречи, разговоры, письма. Отвечать некогда. Не отвечать неудобно. Но все-таки это значит, что не напрасно я до обморока репетировал и меня потом водой отливали. Значит, не напрасно я с растяжением танцевал главные партии и после укола новокаина выходил на сцену...»

Я радуюсь встречам с людьми. Я люблю всматриваться в их лица. В Сибири часто подходят, приглашают в гости на пельмени или так просто — без пельменей. Иногда соглашаешься, идешь, знакомишься и радуешься, что встретил добрых, искренних людей. И это западает в душу и помнится долго.

Свободное время!.. Если оно вдруг и выкраивается, то тратить его на сплетни, пересуды и «светскую хронику» — нелепо, да и не в моих правилах. Я дорожу своими друзьями, их немного, и это все друзья старые, такие, которые тебя знают давным-давно, для которых ты все та же Мила Пахомова, всю жизнь занимающаяся фигурным катанием и бывшая когда-то чемпионкой. Они знают тебе цену человеческую. Они знают, какая ты разная, какая ты в горе, какая ты в радости, как ты решаешь свои проблемы, в чем ты можешь помочь им, в чем они тебе могут помочь. А что ты прекрасно владеешь искусством спортивного танца, это, конечно, хорошо, но главное, что они ценят во мне человека и друга — Милу... Вот в этом самом тесном кружке я даже могу позволить себе редкое удовольствие... потанцевать. С тех пор как к нам с Сашей пришел успех, у меня сложились странные отношения с самыми обыкновенными танцами в быту. Не помню, чтобы когда-то я придавала значение тому, хорошо я танцую или нет. Как и каждый человек, я танцевала просто так, для удовольствия. Но специально на танцы не ходила. Как-то раз один мальчик, он за мной ухаживал, пригласил меня на танцплощадку. Я отдавила ему все ноги. И он перестал за мной ухаживать. Вот как случается... Мне было 15 лет... В ГИТИСе я, конечно, проходила и сдавала все танцы на оценку: и вальс, и мазурку, и рок-н-ролл. Но тем не менее на вечеринках я старалась быть подальше от взглядов.

А потом, когда мы стали выигрывать, я тем более не могла относиться к танцу как к развлечению. Уже надо было «выступать». Я не могла просто так взять и «выйти в круг». Вот это сознание, что тебя оценивают, всегда неприятно. Но есть и преимущества, связанные с известностью. «Быть знаменитым некрасиво». Я с этим согласна. Я понимаю это как нравственную заповедь. Но быть знаменитым иногда... так кстати. Для меня нет необходимости быть представленной, чтобы обратиться по делу к людям, которые для других, может быть, и недоступны: к балетмейстерам, композиторам, художникам, модельерам. В посредниках я не нуждаюсь. Я думаю, что постоянное общение с людьми интереснейших профессий, иногда чисто деловое, но зачастую и более широкое, многое мне дает. Однажды, еще совсем «зелеными» чемпионами, мы оказались в обществе ярких, самобытных, талантливых людей — писателей, поэтов, музыкантов. Это было в Крыму, в Коктебеле, куда мы потом приезжали отдыхать каждое лето. За короткое время отпуска мы открывали для себя много нового — новые имена, новые книги, неизвестные раньше явления в мире искусства. Всем этим славным людям даже нравилось с нами возиться, наставлять нас на «путь истинный». Алеша Козлов, который теперь возглавляет ансамбль «Арсенал», а тогда только начинал, убеждал нас забросить «буржуазную развлекательную музыку для сытых» и танцевать только под джаз. Он рассказывал очень много и очень хорошо о джазе, о том, как его слушать, как понимать.

Я бы покривила душой, если бы стала жаловаться на бремя «чемпионства». Быть звездой мне нравилось. Разве не мечтает об этом каждая артистка? Я хотела кататься так, чтобы после меня и смотреть ни на кого не хотелось. Вот какая вершина была передо мной. Приблизилась ли я к ней? Нам ставили «шестерки», о нас писали, о нас сняли фильм, нас одаряли лестными эпитетами. Я знала себе цену как спортсменке, как фигуристке. Но что касается совершенства нашего танца, моего исполнительского мастерства, тут я не обольщалась. Решающее влияние на мою способность к трезвой самооценке оказал ГИТИС. Я привыкла смотреть на себя — фигуристку глазами студентки ГИТИСа. Там, в институте театрального искусства, меня оценивали но совсем иным критериям. У нас был преподаватель Петр Антонович Пестов, он вел класс. Когда он меня видел, у него судорогой сводило лицо, у него портилось настроение на весь день.

«Пахомова,— говорил он,— а у вас нет сейчас тренировки? Нет? А я так надеялся...» Он страдал. «Пахомова, что это у вас за позиция? Вы не на льду!» И так всегда, все годы... Я была без пяти минут чемпионкой мира, а ему в ответ на все эти обидные слова только одно: «Большое спасибо». И это совершенно искренне. Там это было законом — благодарность. ГИТИС открыл для меня огромный мир, о существовании которого я не подозревала, занятая полностью своим фигурным катанием...