 В тот день в мае 85-го мы с Людмилой Пахомовой должны были идти в издательство «Советская Россия» для переговоров об этой книге. Она пришла чуть раньше к условленному месту встречи на углу улицы 25 октября и проезда Сапунова, и ждала, невозмутимая среди окологумовской толчеи, со стаканчиком мороженого. Увидев меня, улыбнулась и собралась выбросить в урну и наполовину не съеденное мороженое. Я остановил ее: «Заканчивайте! Мы не опаздываем».— «Да? Можно? Спасибо! Не помню, когда я вот так стояла и ела мороженое. По-моему, никогда...» Она засмеялась. Смех у нее был своеобразный, и именно необычность его вызывала ответную улыбку, создавала впечатление искренности, непосредственности.
Через полчаса, когда мы вышли из издательства, прежней Пахомовой, улыбающейся, немного застенчивой, уже не было. Деловой походкой направлялась она к припаркованной где-то рядом машине, слушая меня рассеянно, будто случайного, не ко времени встреченного знакомого. «Но ведь нам необходимо поговорить!» — «О чем?» — «Как о чем?! О книге! Надо же состыковать летние планы!» — «По дороге и поговорим. Я в Лужники. Вам куда?»
Позже, в июне, во время сборов в Юрмале, куда я приехал для работы с ней, мы встречались с Пахомовой каждый день, и я научился распознавать такие вот «паузы» — она позволяла себе расслабиться на мгновение, простодушно отдаться таким маленьким радостям, как мороженое, ничегонеделанье. И от этих, если можно так выразиться, просветов переход к делу был внезапен. Книгу она считала «делом», которое, как мне кажется, успела полюбить, но которое не было у нее на первом месте, даже не на втором, по на каком-то своем, особом месте, и когда час (мой час) наступал, я узнавал Пахомову — великую спортсменку. Я имею в виду не содержание наших с пей бесед, но поразительную ее способность переключаться, концентрировать внимание на сиюминутном занятии. В назначенное (очень часто переносимое) время, в оконцах между тренировками или иными трудами, выпадающих по прихоти складывающихся обстоятельств, мы усаживались рядом, и с щелчком диктофона она начинала «работать» — работал интеллект, память, всегда обостренные чувства, всегда бодрствующее стремление поверять прошлое настоящим. Дозированность наших встреч нисколько не влияла на характер разговора, всегда раскованного, текучего, вольного, обрастающего ответвлениями ассоциаций. Плодотворность, насыщенность этих кратких по времени деловых свиданий поддерживали во мне приподнятое настроепие, ощущение редкостной удачи.
Я сопровождал фигуристов повсюду. Устраиваясь где-то сбоку, наблюдал за тем, как спортсмены, куда более зависящие от силы земного притяжения, чем на льду, отрабатывают элементы танца. Поговорить с Пахомовой не всегда удавалось. Но я не огорчался, потому что и в самом ожидании, каким бы долгим оно ни было, заключалось предвкушение радости общения. Ибо это счастье — умный, живой, интеллигентный, тонкий, неординарно мыслящий собеседник. И этот собеседник — Людмила Пахомова! Редкостный случай поговорить о фигурном катании! О спорте — об этой чудесной стране, которую мы, болельщики, зрители, знаем, как туристы. Сейчас меня вел такой проводник!
Она была превосходным рассказчиком. Профессиональная привычка к методичности, к железной самодисциплине каким-то образом уживалась, даже переплеталась в ней с чисто женским очаровательным своенравием. Она рассказывала хорошо лишь тогда, когда загоралась, а волновало ее лишь то, что рождало мысль или цеплялось па каком-то повороте за сегодняшнее, за тренерскую ее жизнь. Это ни в коем случае не были воспоминания — то, о чем она говорила. К примеру, очень скупо, походя, безо всякого воодушевления рассказывала она о соревнованиях, как о таковых, о перипетиях борьбы па победных ее чемпионатах. Не потому, что была очень скромна или равнодушна к своей блестящей спортивной карьере. А потому что ей это было просто-напросто неинтересно, как п нам неинтересна некогда злободневная хроника в старых газетах.
Для меня наши свидания не ограничивались очной встречей. Долгие часы я проводил наедине с ее голосом, расшифровывая записи. Комната наполнялась щебетом птиц, звуками пляжа. Погода в Юрмале была не ахти какая. Она ловила крупицы солнца. Мы разговаривали, растянувшись на песке, под шумную возню младших ребят из ее группы. В пасмурные дни мы устраивались в лоджии ее номера. Сначала она варила крепкий кофе. Без суеты, с видимым удовольствием сервировала угощение: бисквиты, коробку шоколадных конфет, которые затем методично поедала, перемежая их с сигаретами. Под окном на зеленом газоне играла дочка Юля. («Юля! Юля!» — то и дело слышалась с магнитофонной лепты.) Но она никогда (!) не теряла нить разговора, прерывалась, но не отвлекалась. Заканчивались наши встречи внезапно, ибо, как я уже говорил, их время было лимитировано. Всякий раз я готов был продолжить, нащупывал новые ходы в развитии темы, но, сказав «все», она тут же, в то же самое мгновение «исчезала» — теряла интерес к разговору, к собеседнику, к книге. Что-то другое ожидало своей очереди в ее строго-настрого разлинованном дне...
Месяц (вернее, это были три педели) пролетел. «Не советую больше приезжать на сборы,— сказала она.— Там будет лед, совсем другая работа, другое настроение, не до разговоров. Продолжим осенью в Москве».
Осенью она слегла. Мы увиделись в декабре, когда она ненадолго выписалась из больницы. Из дома она не выходила, но день ее тем не менее был расписан, и в этом расписании, посвященном фигурному катанию, место книги было по-прежнему ни первое, ни второе. В то же время сроки поджимали. Я принялся сучить пряжу будущей книги из хаоса эпизодов, картин, рассуждений, отступлений. Собственно, ни одного отрывка, выделенного названием темы, не существовало, как такового, в цельном виде. Единственное исключение — «Испытание». Диалог, причем очень динамичный, мне предстояло превратить в монолог. Я заботился о сохранении устной интонации, с тем чтобы книга сохранила все обаяние подлинника, документа. Несколько раз за это время я был у Пахомовой. Мы разбирали громадный семейный фотоархив, выбирая материал для иллюстраций и разговаривали о последнем событии сезона — соревнованиях на приз газеты «Москоу ныос». Совсем тонкими ручейками, но материал продолжал поступать, и я осторожно, чтоб незаметно было швов, пристраивал, заплавлял его в готовую ткань книги.
«Монолог после аплодисментов» (названия тогда еще не было) был закопчен в конце февраля 86-го. Мы решили, что прочту ей книгу вслух, до этого я читал ей по рукописи несколько приготовленных отрывков. Итоговое чтение не состоялось. Она неожиданно вновь очутилась в больнице, и уже там читала книгу, которую ей приносили по частям. Правок — крупный детский почерк — было немного. Она беспокоилась о том, что какие-то резкие суждения могут обидеть тех или иных людей, о том, что в книгу не попало кое-что из того, что для нее важно. Я ее утешал вполне искренно, что будут еще книги. Тогда же возникла идея недостающего финала — «Невысказанное». Мы объяснялись письменно, но в марте я был у нее пару раз. Мы работали над текстом к фотографиям, задумали сделать их как комментарий к семейному фотоальбому. Сил у нее было мало. Знала ли она, что больна смертельно? Мне кажется, что тогда в марте она была полна надежды.
Последний наш разговор был телефонный. Она позвонила, прочитав рукопись несколько раз и подписав ее. «Поздравляю вас,— сказала она.— Такой книги не было. Там ничего не надо менять». Через несколько дней болезнь обострилась. Я больше никогда не видел и не слышал Людмилу Пахомову.
Сейчас книгу откроет читатель и... простит, я уверен, зная историю ее создания, некоторую фрагментарность, незаконченность, недостаточность разработки отдельных тем. Компенсация более чем достаточная — живой голос Людмилы Пахомовой. Миллионы поклонников фигурного катания любили образ Людмилы Пахомовой, созданный ею в танцах на льду. Теперь они узнают и, надеюсь, полюбят саму Людмилу Пахомову.
Евгений Билькис |
