Образ соревнующегося спортсмена

...Как в самой природе спорта заключен элемент искусства, так и в природе искусства заключен элемент того, что я бы назвала душой, смыслом спорта,— элемент соревнования. В танцах это выявлено с наибольшей наглядностью. В народных танцах, действах, гуляниях основной драматургический принцип заключен в том, кто кого перепляшет. В русском танце все начинается с хоровода, потом кто-то один выходит в круг, за ним другой, третий, и мало-помалу начинается пляс, когда «душа рвется наружу» и каждый старается показать, на что он способен. Ты хорошо, а я еще лучше. Кто поинтереснее выкинет коленца, кто более лихо чечетку отобьет, кто какими-то дробушками удивит. В каждом народном танце это начало присутствует. И в классическом балете есть идея соревнования. Таковы, например, вариации принца и принцессы. Всегда у главного персонажа вариации наиболее сложные и интересные. Подруги невесты, подруги принцессы, гости на балу тоже не прочь «блеснуть», но главная героиня по законам жанра их всегда затмевает...

Все это в принципе мы наблюдаем и в обычной, повседневной жизни. Люди стремятся чем-то выделиться. Особенно это свойственно ярким, незаурядным личностям. У спортсменов соревновательная жилка развита, может, сильнее, чем у других людей. У меня это начало проявилось очень рано, с детства знакомо мне сладкое желание лидировать даже на тех скромных, незначительных соревнованиях, в которых я принимала участие девочкой-одиночницей, старалась быть первой.

У фигуристов соревнования проходят редко, всего несколько серьезных стартов в сезоне. Мы не играем через день, как футболисты или хоккеисты. Может быть, поэтому они надолго остаются в памяти. Для спортсменов высокого ранга это — чемпионаты страны, Европы, чемпионаты мира, Олимпийские игры. В ожидании состязаний накапливается огромный запас эмоций. А если разгорается острая борьба, то вообще переживаешь сильнейшую душевную встряску. Таких моментов у нас с Сашей, к счастью, было всего ничего, потому что мы были бесспорными лидерами в течение нескольких сезонов. Лидерство тогда признается всеми, когда первое место от второго отделяет не разница в баллах, а разница в классе. Так, например, отставали мы поначалу от англичан Таулер и Форда, потом так же отставали от нас следовавшие за нами Моисеева и Миненков, с которыми настоящей борьбы у нас не было. Свое право на лидерство нам пришлось отстаивать в соперничестве с американской парой Швомейер — Сладки и с дуэтом из ФРГ Бук — Бук. Вот где вспыхнул яростный спор, вот где пришлось испытать остроту «боя».

Одна из немногочисленных фотографий, запечатлевших исполнение «Кумпарситы».

Джуди Швомейер и Джим Сладки — типичные представители американской школы. Атлетизм, техника высочайшая, скорость. У американцев на первом месте само катание, об артистизме, балетмейстерских находках они меньше заботятся. Швомейер и Сладки летели по льду, как торпеды. Они хорошо смотрелись, очень были привлекательны. Особенно Джуди, маленькая, пухленькая, с прекрасными акробатическими способностями. Они и брали обаянием, задором, смелостью. Виртуозное владение коньком с их размашистым широким катанием позволяло им легко укладываться на площадке, где другим не хватало места, они делали более крутые, чем все, дуги и выполняли более крутой наклон корпуса на виражах. На чемпионате мира 70-го года мы им едва не проиграли. Такой поворот событий оказался для нас неожиданностью. Перед этим мы легко победили (в первый раз) на чемпионате Европы в Ленинграде. Но не с родными стенами мы связывали легкость победы. После ухода Таулер и Форда путь к золотым медалям был для нас открыт — в табели о рангах мы стояли непосредственно за ними. В фигурном катании сюрпризы редки. Заранее известно, кто на что способен. Без труда завоеванные в Ленинграде золотые медали настроили на благодушие, за что мы едва не поплатились. Опыта было мало. Мы его еще только приобретали...

После обязательных мы шли впереди, хоть и с небольшим отрывом. И тут Саша «соригинальничал»... Желание выиграть во что бы то ни стало завело его слишком далеко. В фигурном катании не играют ва-банк. Не умеешь прыгать три с половиной оборота — и не прыгнешь. А Саша захотел как раз через себя перепрыгнуть. Он потом сказал, что задумал сделать один элемент еще лучше, чем делал раньше. Это было и безнадежно и бессмысленно. В результате он не показал то, чего добился за год тренировки, наоборот, показал, чего он не смог добиться. Есть спортсмены, у которых чересчур богатое воображение. Они разбегаются и... разбиваются. Со мной, слава богу, такого никогда не случалось. Мои ноги всегда поспевали за моими мыслями и, наоборот, мысли учитывали возможности ног. После полученного урока усвоил это правило и Саша. Но тогда мы, проиграв оригинальный танец, отошли на второе место. Спасла нас только произвольная программа невиданной в то время сложности. По жребию мы выступали после Джуди и Джима и слышали их оценки,— они были достаточно высокими. Какие чувства владели нами тогда? Только одно: желание как можно скорее выйти на лед и показать свою программу. Атмосфера была накалена до предела. Знаменитый Дик Баттон, который вел телепередачу, весь взмок, будто его судьба должна была вот-вот решиться. Стоя рядом с нами после нашего выступления, когда еще оценки не загорелись, он сказал нам: «Я удивлюсь, если вы проиграете».

Ощущение радости после этой победы я помню до сих пор. Все ушли из дворца, и мы остались одни. Друг другу все время улыбались, и все пело внутри от восторга. Это минуты ничем не затуманенного счастья. Потом они сменяются полной опустошенностью, чуть ли не депрессией — слишком много сил отдано физических, нервных. Когда человек очень долго смеется, он потом и расплакаться может...

У Швомейер — Сладки мы выиграли, хотя могли им и проиграть. Анжелике Бук и Эрику Буку мы проиграли, хотя могли и выиграть.

Анжелика и Эрик — брат и сестра, у них было время скататься. Очень хорошо обучены (их тренировала англичанка Бетти Каллоуэей), в меру артистичные, в меру музыкальные, хорошо сложены. В общем, все в меру и ничего «экстра», что, на мой взгляд, и мешало им стать выдающимися мастерами. Шел третий год нашего лидерства, возможно, кому-то это надоело. Букам была создана колоссальная реклама. И сами они уже загодя чувствовали себя чемпионами. Помню эпизод за год до того, как они у пас выиграли в Цюрихе, на чемпионате Европы. Вечером, уже турнир был окончен, мы зашли с Сашей в ресторан поужинать. Там сидел Эрик Бук, в смокинге, и никого вокруг: ни посетителей, ни официантов. Мы чувствуем, что происходит что-то странное. Поднявшись нам навстречу, смущенный Эрик сказал: «Это я ресторан снял, чтобы устроить банкет в честь победы над вами». Победы тогда не получилось, банкета тоже. Но почести им оказывали всяческие. На показательных целые делегации их приветствовали, преподносили ценные презенты, сувениры, вазы с цветами.

Проигрыш наш в Любляне казался случайным многим специалистам. Нам говорили: «Вас засудили. Вы были лучше». Эрик с Анжеликой пришли к нам в раздевалку объясняться, уверяли, что признают нас сильнейшими. Мы же винили в поражении самих себя. Мы на этих соревнованиях выступили в свою полную силу. Но дело в том, что катались «без запаса», не было безоговорочного превосходства, которое не оставило бы ни у кого сомнений в нашем преимуществе. Нам говорили со всех сторон: «Вы лучше». А мы сказали себе: «Нет, раз проиграли, значит, были хуже».

Мы вернулись в Москву и в корне перестроили работу над обязательными танцами и произвольной программой. О проигрыше забыть — забыли, как и не было его. Никаких слез, драм. У нас оставалось два месяца до чемпионата мира, и мы поставили перед собой задачу: быть выше всех не на голову, а на десять, чтобы никакие судьи, никакие недоброжелательные дяди и тети ничего не смогли поделать с тем, что мы первые. В таком духе я воспитываю теперь своих спортсменов: «Если хотите быть первыми, станьте ими! Вам могут помочь тренеры, вас может поддержать публика, вам может улыбнуться спортивное счастье, но победа — она в ваших руках. Не упустите ее, не упустите свой шанс! Все зависит только от вас самих!»

Ощущение, что соперники дышат тебе в затылок, мы в себе всегда искусственно поддерживали даже тогда, когда ушли в отрыв, когда были в великолепной форме, когда никто реально не мог посягнуть на наши лавры. Мы знали, что если не поставим себе сверхзадачу, если пластом не ляжем, не выжмем из себя все, на что способны — в идеях, в технике, в физической подготовке,— то легко потеряем первенство если не фактически, то по существу. Ну, выведут нас на первое место, как выводят «накатанных» чемпионов, если следующие за ними не докажут своего явного преимущества, а какая от этого радость? В общем, на благо нам, я считаю, пошло поражение на чемпионате Европы в 72-м. Мы обрели бесценный психологический опыт. С тех пор мы не отдавали победы никому, никогда. Начиная с чемпионата мира в Калгари в том же 72-м году. Нам не помешала даже болезнь. Мы там чем-то отравились. Я на ногах не держалась. В день произвольной программы отвисела на бортике всю тренировку, потом пошли домой, полежали, а вечером выступали и отыграли свою медаль у Бук — Бук...

Как такое возможно? Как нереальное становится реальным? Я не склонна считать такие вещи ни подвигом, ни чудом. Это спорт. Это состояние аффекта, обусловленное честолюбием, умением выдержать любое испытание, выстоять, вырвать победу какой угодно ценой. А иначе на пьедестал не поднимешься. Многие первоклассные спортсмены прошли через это — испытали на себе подвохи травм, свалившихся как снег на голову болезней перед самым стартом. Будто сама победа пытает тебя — достоин ли ты ее или пока до нее не дорос... Наташа Линичук выступала с температурой 39 на Олимпиаде и не откатала бы лучше, будь она здорова. А то, что ее унесли потом на руках, этого никто не видел. Это остается за кадром и известно лишь небольшому кругу людей, и сами мы забываем об этом.

Болезни сопутствуют соревнованиям. Когда спортсмен находится на пике формы, он идет как по лезвию ножа: малейшее дуновение ветерка, отклонение от строгой диеты, всякая мелочь чревата неприятностями. Можно сказать, ненамного преувеличив, что болезнь перед стартом и на старте — это показатель формы. Не знаю, как поступали другие, но мы не сообщали никому о своих болезнях. Наша болезнь — наши личные трудности. Не выйдешь же выступать, повесив плакат на грудь: «Я больна. Вчера была высокая температура».

Болезни, недомогания в стартовый период были закономерностью, пока мы не поняли, наконец, что и к ним надо относиться профессионально. Мы стали одеваться теплее, чем все. Стали есть не то, что едят все. Больше спать. Не могу вспомнить, когда в точности мы встали на путь жесткого самоограничения. Если мы не сделали это с самых первых тренировок, то только по недомыслию, а не потому, что жаль было расставаться с вольной жизнью. Мы с легкостью пошли на жертвы и в чем-то более существенном, чем режим сна и питания. В течение нескольких первых лет мы жили и работали в полном смысле слова как фанатики, посвятив себя только фигурному катанию. Это уже потом, когда образовался большой «запас прочности», когда мы уже в четвертый раз стали чемпионами мира, мы позволили себе в какой-то мере расслабиться. Ведь не роботы в конце концов. Хотелось и на санках с горки покататься, и блинов с мороза поесть, и с друзьями до утра не расставаться, да мало ли там чего!.. И приятно было сознавать, что живем мы нормальной, полноценной жизнью, «как люди». А вообще-то, для нас уже и не существовало каких-то невероятных соблазнов, через которые нельзя переступить: самоограничение вошло в привычку. Естественно было — не поесть жирного или сладкого. Естественно было — не выпить на каком-нибудь застолье. Стоицизм в какой-то степени стал нормой и потребностью. «Победа — стоит обеда...» Это осталось и потом, когда мы закончили выступать. Мы не стали больше есть, пить, ходить чаще в гости. Мы так же точно ходили теперь на работу, как ходили раньше на тренировки, мы сохранили привычку к режиму экономии времени... Но уж если и позволяли себе «вкусить свободу», то — как это ни странно звучит — осознанно, опять же для пользы дела. Бывало, шли мы к друзьям на вечеринку и сидели там столько, сколько сиделось. И возвращались в пять утра. И, выпив кофе, шли на тренировку и блестяще катались. Мы знали, что тренировка не пропадет. А потом часто вспоминали, как мы возвращались в пять утра домой, и какая Москва была красивая, и какая дымка, и ни души... Вот такими воспоминаниями мы потом долго «подкармливались». А иногда мы отключали телефон и спали двое суток — такое тоже бывало нужно. Никто нас не «пас», никто нам ничего не запрещал и не предписывал. Мы в этом не нуждались. Мы верили себе, мы были в себе уверены.

В период подведения к крупным соревнованиям требовалась огромной важности работа по дозированию тренировочных нагрузок, по регулированию физического самочувствия. Нужно быть готовым технически, физически, психологически, нужно быть в своей лучшей форме в данный промежуток времени. В эти дни мы особенно сосредоточивались, «застегивались на все пуговицы», уходили в себя. И в то же время старались почаще отвлекаться от катка, могли спокойно пропустить тренировку и пойти вместо этого в театр. Нам уже нужно было сбавлять ход, мы были готовы к выступлению, надо было только балансировать в предстартовом состоянии. Так поступали мы. Другим нужно другое. Когда я стала тренером, этот мой опыт оказался пригодным не для всех моих учеников. Каждый готовится на свой лад, тут нет системы. Это личный опыт, личный навык, делиться которым бессмысленно и бесполезно.

Другие проделывают какую-то иную работу над собой, готовясь к старту. Может быть анализируют каждый свой шаг, скрупулезно вглядываются в каждое прожитое мгновение. У меня такого не было и не могло быть. Я по складу своему другой человек. Я не такая, как Саша. Как, по какой схеме он готовился, как проживал эти предстартовые минуты, не могу сказать. Я считала, что это даже и не обязательно было мне знать.

Мой аутосомнамбулизм, как бы я назвала свое состояние,—это своего рода самогипноз, рожденный по воле внутреннего приказа — через нервы, через мышцы. Была у меня и еще одна причина для того, чтобы вести себя именно так. У меня плохое зрение. Поэтому мне трудно было бы, даже если бы я этого и захотела, все вокруг подмечать, судить о том, кто как держится, брать в расчет какие-то психологические нюансы, что носятся в воздухе закулисной жизни. Я никогда не знала в лицо судей, никогда не видела тренера, который стоял у бортика. И мне не нужно было его видеть. Я настраивалась на выступление по-другому. Подолгу зашнуровывала ботинки. Сидела в буфете и пила кофе. До старта я никогда не смотрела, как выступают другие. Не то что заставляла себя не смотреть, а не смотрела потому, что мне было неинтересно. Мне надо выиграть первое место — вот это я знала и этим жила. А как выглядят соперники, в какую силу катаются, я и так знала. На то тренировки. Нам не надо даже специально приглядываться, занятые своим танцем, толлько взглянем искоса — и сразу видим.

На пьедестале почета. «Возлюби соперника, как самого себя». Это Эрик Бук.

Нам нередко приходилось быть открывающими. В принципе такая возможность нами учитывалась, мы готовились к любому стартовому номеру еще на тренировках. От того, когда выступаешь, зависит режим разминки. Насчет жребия мы не беспокоились. Мы сказали себе один раз, что нам это безразлично, так и было всегда. Очень, очень редко выпадали случаи, когда мы узнавали о событиях, предшествующих нашему выступлению, и это всегда сказывалось на настроении не лучшим образом. Так было на чемпионате СССР в 76-м году. Не рассчитав, мы вышли на старт чуть раньше, чем нужно, и увидали на табло оценки Моисеевой и Минонкова, которые выступали перед нами. Все оценки были 5,9. Значит, нам ничего другого не оставалось, как только заполучить 6 баллов. Шесть — оценка для нас привычная, но выходить на лед, зная, что это твой единственный шанс?!

Теперь такое трудно себе представить, по с нами особенно не церемонились. Никто нам золотые медали на блюдечке не подносил. И не велось вокруг нас в кулуарах таких разговоров, которые можно иногда услышать сейчас: «Ах, они чемпионы, столько лет работали. Их надо непременно выводить на первое место, иначе что подумают за рубежом!» Я против такой практики. Уже были случаи, когда подобное «сердоболие» в ущерб принципу спортивной справедливости не приносило пользы ни чемпионам, ни сборной.

Если мы получали предварительную информацию о наших соперниках, мы старались не придавать ей значения и, во всяком случае, не подавать вида, что знаем. Тут без доли актерства не обойтись. Ходишь, улыбаешься, поглядываешь по сторонам. Судьи, тренеры, все вокруг видят: спортсмен радостный, в хорошем настроении, значит, уверен в себе. Но это просто маска. На самом деле тебе нет ни до кого дела, ты занят собой, своей программой. И даже уже несколько раз сумел протанцевать свой танец в вечер соревнований. Сначала танцуешь на полу в зале, потом в коридоре или между столиками в буфете под звон чашек. Потом сидишь, с кем-то разговариваешь, а сама в это время протанцовываешь свой танец мысленно еще раз. Там, на льду, будет главная, по не первая попытка. А пока ты ее дожидаешься, ты можешь внушать окружающим, что у тебя и мысли нет и быть не может о неудаче. Пусть думают, что у тебя нет нервов. Но нервы есть у всех. Волнение дает о себе знать: ладони потеют, голос садится. Это все предстартовое. Умение владеть собой — это искусство скрывать волнение. Опытный спортсмен знает, как это делать, что уж тут говорить о чемпионе. Вот для чего мне и нужна внутренняя тишина: чтобы сосредоточиться, чтобы выйти на старт и забыть обо всем, кроме танца, забыть о соревновании, забыть о соперниках, о медалях, о местах.

Для меня завершающий акт подготовки к выступлению — полное перевоплощение из спортсменки в танцовщицу. Начинается оно с выхода на лед. Публику надо ввести в танец еще до того, как зазвучит музыка. Как только появляешься из-за кулис, идешь по дорожке, уже устанавливаешь контакт с залом. Всех, кто смотрел на нас, я как бы заклинала, стараясь сконцентрировать внимание на себе: войдите в наше состояние, вживитесь в наш образ, поймите нас. Между нами и зрителями возникало взаимопонммание, и в эти четыре минуты, покуда длился наш танец, мы жили с залом одной жизнью, одними чувствами, одними радостями. Никогда я не была спокойна, когда выступала, но это не было волнение спортсмена, это было возбуждение артиста, вдохновение... Почему блистательные Торвилл и Дин выезжали на лед в образе, который потом раскрывали в танце? Это не только рассчитанный прием самоконцентрации, они и публику сразу соответствующе настраивали: все молчат, бутерброды никто не жует, началось представление... Зал увлечен всецело — вышли артисты. Торвилл и Дин свои необычайно сложные танцы исполняли, как артисты на премьере. У нас ведь всегда премьера. Стартов за сезон всего ничего, а готовишься к ним целый год. Зато уж в выступление вкладываешь всего себя без остатка. Когда я выступала, я испытывала чувство внутреннего экстаза. Я всю жизнь боролась со своей улыбкой. Мне говорили, что ее чересчур много, но я ничего не могла поделать с собой. Я улыбалась непроизвольно, потому что мне было хорошо. Когда мы катали свою программу на Олимпиаде — самый ответственный старт в моей жизни,— я вдруг начала смеяться. Саша говорит: «Что ты делаешь? Уймись!» Но это получилось помимо воли. Я ликовала, я знала, что мы идем на золото...

Олимпиада. Соревнования — фиеста. Правду говорят, что это соревнования особенные, что они ни на что не похожи. По накалу страстей, остроте борьбы, силе эмоций, по всей обстановке — это нечто такое, что перерастает рамки спорта. И ты это ощущаешь, и к своей задаче относишься еще серьезнее, чем всегда. На Олимпиаде ты не просто спортсмен, пусть даже замечательный. На Олимпиаде ты человек избранный. Ведь здесь только избранные, здесь лучшие из лучших. На Олимпиаде, как нигде, испытываешь чувство общности, чувство команды. Лыжники, конькобежцы, хоккеисты — все в курсе дел друг друга, все всех знают, все живут общими радостями и огорчениями. И не только ты сам и не только твой тренер хочет, чтобы ты был первый, по все вокруг желают этого. И если тебе удается победить, то ты чувствуешь в этот момент, что жизнь твоя сложилась счастливо, как бы там дальше ни повернулось.

В тот вечер, в 76-м, в Инсбруке, мы выигрывали с большим запасом. Все шло превосходно, все у нас получалось, и заканчивали мы кататься под рев трибун. А когда мы «выпали» со льда, сияя от счастья, со всех сторон налетели журналисты. Суматоха невообразимая: кто-то зовет на пресс-конференцию, кто-то на допинг-контроль, кто-то висит на шее, поздравляет. Все руководство здесь же.

Шум, гам, крик. Все спрашивают: «Ну что? Ну как? Какие ощущения?» Я помню, сказала то, что в тот самый первый момент и чувствовала: «Никогда в жизни мне не было так легко выступать!»

Образ соревнующегося спортсмена... Я сама для себя его вылепила из интуиции и опыта выступлений. В танцах на льду, как ни в каком другом виде спорта, ощущается потребность в предельной свободе и раскованности. В танцах раскованность — это дух искусства. Искусство нас корректирует, помогает решить в конечном итоге и спортивную задачу.

На турнире «Московские новости» в 85-м неудача постигла моих учеников Анненко и Сретенского именно потому, что они «пружину разжали», вышли из образа соревнующегося спортсмена, когда соревнования еще не закончились. Два дня они продержались, на третий их не хватило. Они стали ощущать окружающее. Они позволили себе обрадоваться своему успеху в обязательном и оригинальном танцах, послушать одного, другого, они явно вышли из образа соревнующегося спортсмена. Это нетрудно было заметить и со стороны. Ужо во время разминки перед произвольным танцем все было не так, как должно быть, все было непрофессионально: и отлетевшая вдруг, «случайно» бабочка, и то, что пришлось в последнюю минуту отстричь крючки на брюках — брюки тянули. Генрих впал в такое благодушное состояние, что забыл примерить брюки. На разминке они столкнулись с другой парой. Событие редкое, но симптоматичное. В довершение ко всему у них был первый стартовый номер. Со стеклянными глазами и вышли на лед. Когда они встали в стартовую позицию, тут только осознали, что им надо выступать, что сейчас зазвучит музыка. А до этого будто блаженно спали. И катались они в тот раз соответственно — как со сна, не показали ни себя, ни своей программы. И в конце концов упали.

Падение в танцах не такая уж случайность. Наташа и Генрих упали на ровном месте, но не из-за трещины во льду, как предположил телекомментатор (за что потом ему пришлось извиниться перед работниками Лужников). Они упали от перенапряжения. Устали. Не было легкости, раскрепощенности в их движениях, они были зажаты эмоционально и физически. Мышцы не работали на полную длину. Каждый шаг у них был в два раза короче, чем обычно. Руки не дотягивались до настоящего жеста, задуманного программой. Эта напряженная работа мышц, эти «куцые» эмоции в конце концов измотали их. И тут уж что угодно может подвести. В данном случае подвел голеностоп.

Избежать подобной ситуации в работе тренера трудно. Никакой тренер, даже самый чуткий, не может стоять, как нянька, следить по выражению глаз, чем заняты мысли ученика, нужным или ненужным. Им и так было столько рассказано, разжевано, дано. Они все знали, только нужно было пропустить это через себя и выстроить линию поведения перед стартом, настроиться так, чтобы показать себя с самой лучшей стороны. Если это условие выполнено, можно сказать заранее, что процентов на семьдесят выступление получится. Оставшиеся тридцать — случай. Случай — это тоже элемент соревнования, непредсказуемость заключена в самой его идее. Речь идет не о распределении мест (это интрига, фабула, она может быть и примитивной, много таких соревнований). Я говорю о случайностях, способных повлиять не только на результат, но и на судьбу спортсменов вообще.

Шел чемпионат Союза 83-го года, вo время выступления Анненко и Сретенского из-за технической неполадки музыка вдруг умолкла посреди программы. Судьи спрашивают: «Начнете сначала или перекатаете в конце группы?» Они подъезжают ко мне унылые — трагедия дальше некуда. Я говорю: «Что страшного? В конце группы выступать легче». Они успокоились и выступили лучше, чем обычно, произвели хорошее впечатление и обыграли известную пару Гаранина — Завозин. Это в свою очередь дало им такой моральный стимул, что немного позже на международном турнире они опередили Карамышеву с Синицыным, тогда третью пару в Союзе.

Другой случай, с Кирой Ивановой, 1984 год. Год для нее решающий: почти никто в нее уже не верит, от этого старта зависит ее будущее. Ее вызывают, звучит музыка, она начинает кататься. А рефери в это время стоит к ней спиной и проводит какое-то совещание с судьями по поводу предыдущего выступления. Ошибка радиотехника, не обратившего внимания на то, что рефери не дал условный сигнал к началу. И вот судьи совещаются, Кира себе катается, срывает прыжок, катается дальше... Выбегает на лед Ковалев, ее тренер, и кричит: «Стой! Стой!» Рефери, наконец, оборачивается, видит, в чем дело. Кира перекатывает программу, выполняет все прыжки и едет на Олимпиаду... И там выступает прекрасно. Судьба!.. Но это все относится к категории случайностей непредвиденных. Есть еще случайности запрограммированные...

Никогда, никакими искусственными средствами нельзя полностью воссоздать ситуацию, которая может возникнуть на крупном соревновании. Только во время самих турниров мы можем проверить, удалась ли программа, способны ли спортсмены ее показать. Конечно, мы прокатываем ее предварительно на показательных выступлениях, на незначительных соревнованиях, но это все лишь очередные репетиции. Большое соревнование — это спектакль. Впечатление, которое способна произвести твоя программа, во многом зависит от того, каков спектакль в целом. Тут важно все: и что танцуют другие, и как одет ты и как одеты другие, и много ли программ со сходным музыкальным материалом (допустим, много классики, или джаза, или оперетты). Твой стартовый номер имеет огромное значение и то, способен ли ты трактовать свой танец в зависимости от стартового номера. Нужно постоянно чувствовать драматургию соревнования.

У нас с Наташей и Генрихом возникла очень сложная ситуация на чемпионате страны 85-го года. Решался вопрос: быть им третьими или нет. Выступали они после Бестемьяновой и Букина, которые вышли со своим испанским танцем. Сами по себе имена чемпионов зал завораживают, да еще такой танец — яркий, зрелищный, захватывающий. А кто такие Анненко и Сретенский? С их Гершвином, с их нежно-сиреневыми костюмами, с их томностью и изыском, о котором мы так заботились? В сравнении с темпераментной Бестемьяновой их лиричность неминуемо должна была показаться анемией. Да что там говорить, я была уверена, что Наташа с Генрихом оттанцуют полтапца, прежде чем на них вообще обратят внимание. Тут надо было срочно что-то придумать. Идея пришла в последний момент, когда они уже готовились к выходу. Я поняла, что им нужно было войти в состояние зрителей, танец должен психологически соответствовать настроению аудитории. Нельзя было «перекричать» танец Бестемьяновой. Они должны были продолжить тему любви, выйти на лед как персонажи того же спектакля, действующие в эпилоге. Кармен убита, что теперь может произойти? Они должны показать, что любовь не умирает. Наш танец допускал и такую трактовку. Как можно добиваться разного впечатления от одной и той же программы? Движения и темп не изменишь, программа сделана, заучена до автоматизма. Но чувства, выражаемые танцем, можно развивать и варьировать по-разному, с разной степенью яркости. Можно заинтриговать, можно спокойно плыть по течению музыки. Одно и то же движение можно наполнить разной мыслью. Партнеры — это два персонажа танца, их отношения должны быть понятны зрителям на трибунах. С трибун выражения глаз не видно, чувства должны быть выражены, как говорил Фокин, «пантомимной игрой всего тела».

Самое интересное, что их приняли, Анненко и Сретенского. Их приняли очень хорошо после Бестемьяновой и Букина. Они, разумеется, им проиграли. Но соперниками моих учеников на этом турнире были не Бестемьянова и Букин, а Воложинская и Свинин, которые задорно, по-спортивному исполнили свой танец. Выступай Анненко и Сретенский после этой пары — из задача была бы другой. Может быть, упор надо было бы сделать на экспрессию, на темп...

Почти все примеры, что я привожу, связаны с произвольной программой. Произвольный танец — главная часть соревнований. Это наиболее значимый для общего результата вид троеборья. Сейчас соревнования по обязательным танцам на втором плане: они проходят утром, само собой разумеется, при пустых трибунах. Отсутствие зрителей представляет определенную трудность для спортсменов. Для кого танцевать? Для самих себя? Для судей? Мы в свое время этой проблемы не знали. Мы выступали при публике, вечером, в праздничной атмосфере. Для меня обязательные танцы были не прологом к соревнованию, а одним из значимых его этапов. Это было так же серьезно, так же спортивно, так же театрально. Я исполняла обязательные танцы с не меньшим, а иногда и с большим подъемом, чем произвольный. В произвольном танце всегда есть элемент «доморощенности». Обязательные танцы — это классика, которую я привыкла чтить со студенческой скамьи. И не только чтить, но и восхищаться. Именно чувство восхищения испытала я, когда увидела обязательные танцы в исполнении настоящих мастеров. Это было в 65-м году, в Москве, на чемпионате Европы.