| Хвоствил пишет: |
bregalad пишет:
Но сейчас у меня русская церковь вызывает чуть ли не физическую неприязнь, например, я просто не могу заставить себя войти в храм
очень вас понимаю, сейчас у многих такое состояние, это довольно драматично, учитывая, что это всё-таки не социальный клуб, как некоторые тут пытаются представить, а нечто затрагивающее самую суть тебя как человека.
Но вы же не начнете шарахаться от математики, если научный совет МГУ захватят прохиндеи и коррупционеры и начнут навязывать законы противоречащие любой математической логике. |
Не знаю, любой человек несовершенен, и я в первую очередь. Иногда эмоции настолько сильны, что противостоять им не получается. Что касается МГУ (конкретно мехмата), то да, там в руководстве всегда было очень много неприятных людей (например, на мехмате в советское время процветал антисемитизм, этим он сильно отличался даже от других факультетов МГУ; на вступительных экзаменах всегда формировалась особая комиссия для устного экзамена, на котором надо было заваливать неугодных). В мое время, уже в середине 80-х, одного аспиранта с нашей кафедры алгебры отчислили после того, как его дядя написал телегу на факультет, что у его племянника дома висят иконы (как нам с несколько циничным юмором рассказывали, он с дядей не поделили какое-то наследство). Конечно, просто так нельзя отчислить, но тут же организовали какую-то комиссию, потребовали сдать экзамен и поставили за него двойку. В советское время мы принимали как должное, что большая часть любого руководства в любом коллективе — это обязательно люди отвратительные, у которых нет понятий о чести и морали (или может и есть, только сильно отличающиеся от наших). Кроме того, всегда были и люди достойные, причем даже среди руководства — здесь уж как тебе повезет, заступится ли за тебя кто-нибудь, когда на твое имя придет очередная телега (а это было почти неизбежно для любого, и вопрос, будешь ли ты пресмыкаться, встанешь ли на путь комсомольского актива, или попытаешься остаться человеком).
Но в советские времена я воспринимал церковь как организацию, в целом противостоящую гнилому советскому строю, хоть и шедшую на какие-то компромиссы, но не уступающую в главном. И нынешняя откровенная поддержка русской церковью СВО, "русского мира" в противостоянии с растленным Западом, насилия и ограничения свободы в собственной стране, преследования инакомыслящих, причем с нескрываемым рвением — для меня это был неожиданный и довольно сильный удар. Я знаю, что есть разные люди, что христианство и русская православная церковь не тождественны, что в церкви есть и священники, и прихожане, подвергающиеся ныне репрессиям — на я просто ничего не могу с собой поделать, это воспринимается как откровенное предательство. Мне вспомнился рассказ Валентина Катаева "Фиалка":
| В.Катаев пишет: |
Она вспомнила, что вчера умер Новоселов, и представила его в гробу, в красном уголке домоуправления: лысая голова на подушке, набитой стружками, обесцвеченные худые руки, выпуклые веки навсегда закрытых глаз, медали на бархатных подушечках, разложенных возле гроба на канцелярских стульях, и ящик с шахматами на пыльном подоконнике.
По-человечески ей, конечно, было его жалко, но это была жалость какая-то не настоящая, поверхностная. В глубине души она оставалась холодной и равнодушной к смерти этого человека, некогда ей близкого, а теперь такого чужого, даже больше чем чужого: врага.
Да, врага. Но не ее личного, а врага того святого дела, которому отдала она всю свою жизнь. Как могла она сразу не раскусить этого человека? Он был хитер. Раскусить его было не так-то легко. Но ведь Ленин еще в самом начале революции неоднократно предупреждал, что партии, ставшей у власти, партии государственной, нужно всячески опасаться примазавшихся.
То, что Новоселов был примазавшийся, не подлежало сомнению; надо было видеть, как жадно он пользовался всеми благами, доступными в его положении. Надо было видеть, как он постепенно достигал этого положения, не брезгуя никакими средствами. Надо было видеть, как он по-хамски держал себя с подчиненными, со студентами, машинистками, курьерами и как подобострастно, в какой скромной, заискивающей позе стоял перед начальством, полуоткрыв рот и как бы боясь пропустить малейшее драгоценное слово.
…Однажды она видела, как Новоселов нес за приехавшим в институт знаменитым академиком довольно тяжелое бархатное кресло, как он сладко, преданно при этом улыбался…
. . .
Подходя к интернату, она увидела множество своих товарищей, которые с палочками в руках ползли после прогулки домой к обеду — раскрасневшиеся, проголодавшиеся.
В гардеробе Екатерину Герасимовну встретила старшая сестра. Она сообщила, что звонили из жэка и напоминали о похоронах Новоселова, интересовались: приедет ли она хотя бы к выносу тела?
— Не поеду, — сказала Екатерина Герасимовна.
— А если будут еще звонить? — спросила старшая сестра.
— Скажите, что не приеду. — Она хотела прибавить: «не смогу», но вместо этого сказала то, что думала: — Не хочу!
И с этими словами пошла к лестнице, мимо столика, где на красной плюшевой скатерти стоял небольшой гипсовый бюст Ленина, который рядом с интернатскими стариками и старухами выглядел совсем молодым человеком. |